- 1932-1933 годы… Это было мое трудное время. У меня расползлись нервы, я совсем не мог работать. К тому же меня постигли и профессиональные беды: одну книжку, которую я иллюстрировал, за рисунки признали формалистической, и я оказался без денег и без работы, так как после этой книжки работы в журналах мне не давали, и мы существовали на те деньги, которые стенографией зарабатывала моя жена.

Моя депрессия затянулась, я совсем перестал работать и для себя, мы жили в это время очень одиноко, друзья моих совсем молодых лет отошли от меня, они даже перестали мне и звонить. Я понимал их - они были молоды, в расцвете жизненного азарта, в обаянии первых настоящих профессиональных успехов, в водовороте, в общем, веселой жизни, и мои внешне минорные настроения были им не по душе. Я говорю «внешне», потому что состояние мое тогда было сложнее такого простого определения. Говоря словами Диккенса, «это было худшее из времен, это было лучшее из времен, это были годы отчаяния, это были годы надежды». Стараясь выйти из своего трудного состояния, слушаясь советов врачей и некоторых новых друзей, которых я приобрел,- а смысл их советов был в том, чтобы быть в жизни и пробовать подходить к работе,- я начал бродить, уезжая на пригородных поездах подальше от Москвы… Я уезжал на целый день очень далеко, ложился в густую траву, полную своих шорохов, своей жизни. В воздухе жужжали пчелы, высоко в небе стояли белые июльские облака. Я открывал прекрасные для себя маленькие речки с узкими деревянными мостами, с мостками для стирки белья - речки, к которым подходили совсем небольшие деревни, где старые ивы опускались к воде и где на берегах с криками купались загорелые, коричневые ребята и розовые молодые бабы.

Я возвращался вечерами поздно. Мне навстречу шли люди с поездов, они были утомлены своими днями и спешили в свои дома, где, вероятно, их ждали семьи, холодное молоко из погреба, горячая картошка с плиты.

Я жил тогда с острым ощущением счастья открывающегося мне теплого, живого мира, который вытеснял постепенно и подавленность состояния, и те умозрительные, придуманные схемы, которыми я пользовался раньше как художник. И у меня поднималось желание работать, желание писать и писать прямо с натуры, с живой натуры, которая так богато, тонко и прекрасно существовала вокруг.

Слушая этот рассказ Юрия Ивановича, я невольно вспоминал его же рассказы об Удельном, реке Македонке, о его первом знакомстве с русской природой. С тех пор прошло почти двадцать лет… И снова и снова природа, натура открывала, как и тогда, еще юному Пименову, так и сегодня, уже сложившемуся мастеру, новые горизонты для познавания мира и живописи!

И тут мне вспоминаются мудрые слова Ренуара:

«Мы родимся, не зная ничего. В нас лишь множество возможностей. Однако открыть их - нелегкое дело! Мне понадобилось двадцать лет, чтобы открыть живопись. Пришлось двадцать лет наблюдать натуру и главное - посещать Лувр…»

Тридцатые годы… Москва. Центр столицы в лесах. На месте двухэтажных домишек Охотного ряда кипит стройка… Москву-реку не узнать - одевают в гранит берега. Возводят новые мосты… На улицах города чад. Дым, угар… Кладут асфальт, заливают древнюю булыгу. Ломают старое… Снесли Сухаревскую башню, Страстной монастырь. Сгоряча порубили столетние липы на Садовом кольце… Начали стройку метро. На улицах - веселые молодые ребята и девчата в касках, в комбинезонах, перепачканные рыжей глиной,- метростроевцы. Расширяют улицы. Двигают дома… Город меняется на глазах.

1937 год… Москвич Пименов пишет программный холст, в котором раскрывает перед зрителем новый пейзаж столицы, - «Новая Москва»… Летний день, Жара. В сизом мареве тают новые дома Охотного ряда… Сегодня, когда двадцатиэтажных махин в Москве десятки, эти первые стройки тех лет кажутся, может быть, небольшими. Но в те далекие дни реконструкция Охотного ряда была символом московской нови. Навеки сгинули лабазы и лавки и уступили место белым зданиям, вызывавшим чувство гордости у тогдашних москвичей.

«Новая Москва»… Широко открытое окно в жизнь… Легко бежит машина по асфальту площади Свердлова. Пестрый калейдоскоп людской толпы, верениц машин разворачивается перед глазами водителя - молодой женщины с короткой прической (как видите, моды через треть века вернулись на круги своя), в легком летнем платье. Во всем полотне Пименова разлито чувство увлеченности жизнью. Оно в цветах гвоздики, пунцовой и белой, прикрепленных к раме ветрового стекла. В блеске асфальта и в трепете алых флажков на Колонном зале Дома Союзов. В бликах солнца, играющих на полированных кузовах автомобилей, и в пестрой мозаике толпы пешеходов… Тайна очарования пименовского полотна - в движении, которое пронизывает каждый мазок в картине. Правда, этот дробный импрессионистский мазок вызвал гнев у некоторых искусствоведов, считавших в ту пору художников типа Ренуара или Дега формалистами. Но, думается, едва ли стоит ворошить эти ошибки критиков, которым свойственно порою заблуждаться, как, впрочем, всем смертным… Итак, перед нами «Новая Москва» - картина, ставшая хрестоматийной, она экспонирована в Третьяковской галерее вместе с другими полотнами Пименова. Кстати, работы Пименова в Третьяковке - рядом с работами Дейнеки, в одном и том же зале… Так через пятьдесят лет после первой выставки вновь эти два мастера экспонируются рядом…

Жизнь Пименова-художника, ровесника нашего века, непроста. Немало испытаний предложила ему судьба. Одним из самых суровых испытаний, которые пережил Юрий Иванович, были годы Великой Отечественной войны. Послушаем, что рассказывает сам художник о тех незабываемых днях:

- В памяти остается большое и малое. Я прекрасно помню тот подъем, который переживала наша молодежь в первые пятилетки - среди разрытой земли, строительных лесов и горячих стихов Маяковского… Я очень хорошо помню и пронизывающий холод военных московских квартир, где я писал картины на кухне, привязывая их к рукомойнику,- там удавалось иногда дотопить до четырех-пяти градусов тепла. Мы с моим другом Владимиром Васильевым писали декорации в единственном тогда Московском театре драмы, и клеевая краска замерзала на кистях. Я помню, как в эти же голодные годы в деревне мой сын, тогда еще совсем маленький, смотрел на картошку, которую выкапывали женщины на полях… Я помню, наконец, проливной дождь на старой московской улице Ордынке, и бесконечные толпы людей, и танки, выходящие с Красной площади в день Парада Победы, и слезы на лицах, смешанные с дождем… И сразу перед моими глазами возникает сорок третий… Северо-Западный фронт. Разбитая станция Бологое… Прифронтовая дорога, уложенная для прохода машин бревнами. Уничтоженная станция Пола. Лунная ночь. Поезд под бомбежкой. Это все забыть нельзя. И наш сегодняшний день понимается глубже через наплыв обожженных фронтовых картин.

Юрий Пименов в дни войны написал полотна, в которых выразил тяжесть и тревогу московских будней той поры.

«Ночная улица»… Метет поземка… 1942 год. Затемнение… Из морозного мрака холодными призраками выступают мертвые громады домов. Ветер воет в немом просторе оледенелой улицы. Железная щетина ежей… Вьюга рвет брезент с грузовика, мчащегося во тьму… Шевелит пряди волос, концы платка у женщины, идущей по ночной Москве. Неверный синий свет озаряет суровое, словно застывшее лицо. Кто она? Куда идет в эту глухую пору? Мы не знаем. Знаем только, что ночные пропуска давали по работе. И она, эта женщина, наверное, идет со смены. В ее лице решимость выстоять военную вахту. Заменить мужа, брата, победить. Железный строй ежей, сквозь который как бы проходит женщина, подчеркивает суровый ритм холста.

- Я помню, как в военное время,- говорит Пименов,- электричка вылетала с вокзала во время тревоги, как кругом выло, трещало, шумело и какой поразительно тихой казалась природа, когда сойдешь с этой электрички. Тогда окрестности Москвы, вся придорожная земля вокруг была перекопана под огороды… Потом, после войны, этот пейзаж был в переменах и в движении - то он был завален штабелями кирпича и бетонными трубами, то покрыт первыми этажами строящихся домов. Потом домами, готовыми и заселенными, с пустой, утрамбованной землей вокруг, где были рассованы тоненькие саженцы молодых деревьев. Потом между домами легли асфальтовые дороги…

Капли дождя трепещут на лице куда-то бегущей девушки, они блестят на стеклах мчащихся автомобилей, сверкают на листьях деревьев, на букетах цветов в руках у промокших влюбленных… Дождь превращает уличный асфальт, витрины магазинов, окна домов в одно огромное зеркало, в гранях которого пляшут багровые, бирюзовые, фиолетовые влажные факелы реклам, зеленые, желтые, красные огни светофоров, то бледно-лиловый, то золотисто-желтый свет фонарей… Нет, поистине дождь - колдун… Ведь это он способен мгновенно превращать современную улицу второй половины двадцатого века в некое подобие готической архаики. Взгляните на пейзаж Пименова «Ливень», и вас поразит стройная тектоника фигур, укутанных в плащи с капюшонами, чеканный строй бесчисленных остроугольных зонтов и, главное, тот удлиненный, стремящийся ввысь ритм форм и силуэтов, столь свойственный готике. Но это нисколько не значит, что художник не увидел сегодня. Нет, думается, что лирический камертон видения мастера просто необычайно остро и точно фиксирует мир и с юношеской свежестью заставляет нас воспринимать эти свои ощущения…

«Лирическое новоселье»… Двое… Ночь. Тишина. За черной пропастью окон - город. Огромный, бессонный. В бескрайней ночной пустоте - огни. Глаза домов. Живые, трепетные, как судьбы людей… Вздох. Невнятные слова. Поцелуй… Горит яркий свет новоселья. Голая, пустынная квартира. Включены все лампочки, без люстр, без абажуров. Они горят яростно, эти добрые светильники начинающейся новой жизни. Их свет беспощаден. Он обнажает каждую щербинку на кафеле, каждую царапину на обоях, каждую раннюю морщинку - след забот.

В пустой, новой квартире - двое. Друзья ушли… Кажется, далеко позади тревоги, ожидания. Позабыты вмиг глаза свидетелей и участников треволнений. Глаза, порою равнодушные, а порою просто усталые… Но не забудется никогда ломкий шорох листка ордера. Зеленый желанный глазок такси. Объятия друзей… В ушах еще звучат слова: «Да положите, черти, бумагу на пол, ведь сейчас все затопчете». И другой - женский, мечтательный - голос: «Эх, кошку бы пустить сюда, да где ее взять, кошку-то?..» Свалены в кучу чемоданы. Книги, книги, книги. Котелок - свидетель походов и летних работ… Мебели нет… Ни стола… ни стула… Мерно звучит капель в ванной. Новый кран отсчитывает время.

- Я люблю эти новые кварталы,- говорит Пименов.- В их незаконченности, даже в их неполадках живет молодая душа новизны… Новые города, районы и кварталы рождают свою особенную поэзию, свой особенный характер жизни с того времени, когда на новом месте начинают разворачивать землю, на строительных площадках появляется медленное и неуклонное движение огромных кранов… Простая, обычная и прекрасная картина созидания, картина человеческого труда… Сколько потом разной жизни приходит в эти дома - смех и плач детей, усталые шаги после работы, утренняя глазунья на сковородке, пестрый букет полевых цветов на фоне чистой голубоватой стены! Эти новые комнаты знают уже хорошие детские игрушки, модную обувь и нарядные платья, поездки в старинные театры и в новые кино… Жители этих домов знают и еще не подведенный газ и не налаженное отопление, еще не открытые магазины и еще не работающие лифты. Но эти дома не знают ночных бомбежек, не знают накрест заклеенных бумагой окон, замороженных комнат, обвалившихся от близких разрывов потолков,- они не знают войны и страха, и дай бог им никогда их не узнать!..

Лира Пименова человечна. Художник доброжелателен. Его сердце и душа живописца не устали удивляться. Мастеру присуща любовь к разработке сюит. Он любит музыку, особенно «Болеро» Равеля… Его чарует ритм повторов и сложный мелодический строй этого композитора. Но одна из самых больших, многолетних привязанностей, увлечений живописца - это, безусловно, театр!

- Театр! Это праздник! - рассказывает Пименов.- Помню, как мальчишкой впервые попал в оперу. Помню синие сугробы у белых колонн Большого театра. Оранжевый свет узорных фонарей. Скрип полозьев саней у парадной лестницы. Снег… Московский. Пушистый, ласковый. Румяные, счастливые лица людей. Никогда не забуду это ощущение праздника с первых шагов по ступеням. Огромную дверь. Сверкающие, слепящие огни фойе. Аромат духов. Неясный говор, приглушенный смех. Атмосферу ожидания чего-то необычного, волнующего. Вспоминаю свое отражение в большом зеркале рядом с нарядными дамами, поправляющими свои прически, оглядывающими туалеты своих соседок. Вспоминаю, как замирало сердце, ко­гда медленно гас свет в зале, и как мерцание золота лож и трепетное сияние люстр сливались с затихающими звуками скрипок в оркестре. Разве можно забыть ослепительный занавес, эту волшебную стену, отделяющую тебя и всех зрителей от таинственного мира сцены?!

Я почти не знаю таких людей, которые не были бы взволнованы атмосферой театра. Я видел это много раз, и всегда мне хочется видеть еще и еще, пусть это волшебство зрелища происходит и не бог весть в каком театре, но все равно тайна театра остается… Прошло почти сорок лет с той поры, когда в тридцать шестом году мы с женой переехали в дом на Масловке - он один стоял среди грязных улиц и старых деревянных домов, он был архитектурно достаточно нелеп, но нам он казался прекрасным. У нас, как и у всех тогда, почти не было вещей, особенно мебели. Квартиры к тому же были холодными, и в наших совершенно пустых комнатах горели электрические рефлекторы и стоял огромный макетный ящик, в котором мы делали макет «Любови Яровой» для переехавшего в Ростов театра Завадского. И вот тогда театр уже окончательно околдовал меня.

Потом мне пришлось довольно много работать в качестве художника в разных театрах. Я узнал этот необыкновенный и незнакомый для зрителя мир, так сказать, изнутри, он был моим «производственным местом», я принимал посильное участие в той работе, результатом которой является спектакль. Мне это было очень интересно, я знакомился с тем, как живопись эскиза переходит в большой размер сцены, как свет освещает и меняет расписанный холст, как бутафорские материалы на сцене становятся драгоценными и как спектакль, собранный по частям из разных цехов, от разных мастеров, превращается в нечто единое и цельное. Я делал это всегда с удовольствием, но самым дорогим для меня стало узнавание и открытие этого мира зрелищ в его не внешней сценической жизни, а в обычном, каждодневном рабочем состоянии. Этот мир оказался необыкновенно увлекательным: душа зрелища как-то приблизилась и раскрылась, стали понятны механизмы многих тайн, но очарование осталось. Оно только обернулось более теплой, более интимной стороной. И это было мне очень интересно не менее, если не более, чем то, что я видел из зрительного зала…

Надо всячески беречь эту зрелищную колдовскую притягательность театра, выработанную вековым опытом… Конечно, театральные декорации, построенные на иллюзии, на имитации реальности, не кажутся мне ни интересными, ни живыми. Но тот, увы, очень стандартный и обезличенный тип существующих сейчас в массе оформлений спектаклей мне представляется таким же бесперспективным. А ведь есть у нас прекрасные традиции театральной декорации, традиции Голвина, Кустодиева, костюмов Бакста, занавесей Сомова и более близких к нам - Вильямса, Шифрина. И мне кажется, наконец и сейчас сквозь однообразие скучных оформлений начинают опять появляться декорации, построенные на образной изобразительности… Мне хотелось бы сказать несколько добрых слов в за­щиту… занавеса. Театр сейчас почти отменил занавес, свою таинственную границу между сценой и зрительным залом, заменив ее также заманчивой для зрителя темной пустотой сцены. С занавесями из театра уходят в большей мере изобразительность и образность спектакля, его нарядность и часть его красоты, да и особенная дополнительная содержательность тоже. Какими великолепными явлениями были занавеси Врубеля, Сомова! Они и сейчас в эскизах смотрятся настоящими драгоценностями. Я думаю, что отсутствие такого прекрасного и сильного средства в спектакле будет временным и театральный занавес во всей силе опять появится в театре. С каждой новой работой в театре я вновь и вновь ощущал счастье от прикосновения к этому вечному источнику радости…

Есть еще одна, очень важная тонкость в моих отношениях с театром,- сказал Пименов,- ведь именно театр давал мне много работы в ту, теперь уже давнюю, пору, когда моя живопись «не шла», когда меня прорабатывали за «импрессионистичность» и обвиняли в каких-то тысячах несуществующих формалистических грехов… И вот тогда театр просто помогал мне жить. Но, кроме того, что это был хлеб мой насущный, это была и моя любовь.

…Так родилась большая и прекрасная сюита Пименова «Таинственный мир зрелищ». Вот всего лишь один из холстов в этой серии.

«Перед выходом на сцену»… Актриса… Театральная уборная… Простые серые стены. Обыкновенная небольшая комната. Тройное зеркало отражает бледное лицо, высокую прическу, строгое черное платье… Тишина… Еще час назад был шумный автобус. Толкотня. Чей-то смех. Обрывки разговоров. Улица. Дождь. Город. Где-то далеко дом. Заботы… Все то, что коротко называется буднями… Еще минута - и перед актрисой встанет черная пропасть зрительного зала. Она шагнет из этой комнатки в волшебный мир сцены. Мир, полный тайны, колдовства, счастья и трагедии, слез и смеха… Пристально глядит молодая женщина в большое зеркало. Руки покоятся на коленях… Маленькие, сильные руки… О чем думает она?..

Художнику удалось передать это сложное состояние отстраненности, сосредоточенности и перевоплощения. Того высокого и сложного духовного напряжения, которого требует искусство. Того чувства самоотдачи, служения людям, которое свойственно настоящим художникам.